23 ноября 2015
ПОПАСТЬ ПОД «ТАНК ИЗ ВЕНИКА»
Интервью с Евгением Эдиным, автором книги «Танк из веника»
Автор: Александр ГРИГОРЕНКО
Появление на литературном горизонте Евгения Эдина – автора нескольких рассказов, опубликованных в «толстых» журналах, и единственной (пока) книги «Танк из веника» – вызвало у критиков и коллег почти однозначную реакцию: к нам пришел сформировавшийся, «уже готовый» писатель.
Конечно, он будет меняться, развиваться, хотя бы потому, что молод, но в том, что Эдин настоящий, подлинный, сомнений никаких нет. Как сказал красноярский поэт Антон Нечаев, «все, к чему он прикасается – эдакий литературный Мидас, – автоматически становится классным, глубоким, продуманным текстом». Все это хорошо и правильно, но получается, что готовый писатель появился будто бы из ниоткуда, самозародился, как по средневековой теории происхождения видов… Но так не бывает. Поэтому и предпринимаем попытку познакомиться поближе.
– Достоевский говорил, что заниматься литературой без честолюбия невозможно. Прочитав твой ранний рассказ «Вирус Пельдмана», я подумал, что ты с этим согласен…
– Отчасти. У меня в голове множество замыслов, которые в любом случае нужно воплотить. Писать – моя потребность, а не работа. Иногда самого процесса уже достаточно для комфортного бытия, а иногда нужна какая-то внешняя поддержка, отклик читателя, ободряющий отзыв людей, мнение которых для тебя важно. Когда тратишь много сил и времени на что-то, желательно получать какую-то отдачу, моральную или материальную, это заряжает. С другой стороны, когда хорошо пишется, тебе на все компенсации наплевать, ты просто тратишь время наилучшим возможным образом. Я не стал бы говорить, что если не прославлюсь к стольким-то годам или, там, не смогу заработать прозой каких-то денег, то все это было зря и не стоило трудов.
– Давно в тебе эта страсть живет?
– Лет в 18 я попробовал написать рассказ. Он у меня не получился, и я на несколько лет переключился на музыку – была дворовая группа. Я тогда совсем не понимал, как надо писать. В 21 год у меня появился первый рассказ, сложившийся с точки зрения композиции. Сейчас, конечно, он не выдерживает никакой критики, но тем не менее это уже были не руины – там была стройность, завязка, кульминация… А то, чем я более или менее доволен, появилось года в 23, это был рассказ «Хозяин белых слонов». Вообще, выход готового материала у меня небольшой. Мне надо извести кучу чернового текста, все раздербанить, собрать заново, отбросить лишнее, чтобы все ожило, заиграло, чтобы для меня самого результат стал приятной неожиданностью.
– Критики отмечают твой языковой дар, и с ними трудно не согласиться… По-твоему, откуда он берется – с неба, от труда или чего-то еще?
– Честно говоря, не считаю себя большим стилистом. Я знаю множество примеров, когда у писателя есть язык буйный, самостный, витальный, то есть «поставленный» гораздо лучше, чем у меня. Дар, наверное, есть, но если оценивать меня, то, наверное, не на языковые красоты нужно обращать главное внимание, а на другое. Есть «литература слов» – скажем, Набоков, Шишкин. А есть «литература между слов» – Чехов, Шукшин, Битов. Не всегда понимаешь, как это сделано и почему оно так живо – слова-то совсем простые, стиль небрежный.
– Ты больше наследуешь вторую традицию?
– Да. Я и мыслю скорее не словами, а картинами, стараюсь запечатлеть не события, а фон вокруг них, неуловимые ощущения, – чтобы читатель в каждом эпизоде увидел, почувствовал что-то сверх написанного. Пространство текста для меня выстраивается из настроения, недоговоренности, подтекста. Слов должно быть намного меньше того смысла, который стоит за ними. Конечно, у меня есть вещи более и менее изощренные с языковой точки зрения, но это почти несознательно – написание литературного произведения – это процесс, который не всегда контролируешь. Произведение само для себя выбирает нужный язык.
– Кто из писателей твои стилистические ориентиры? Чехов?
– Чехов – обязательно. Еще навскидку – Трумен Капоте, Аркадий Гайдар, Михаил Елизаров, Александр Грин… Хотя Грин скорее не стилистический ориентир, а что-то очень близкое по мироощущению, по химии творчества, когда из мрачноватой грубой глубины мира высекаешь что-то светлое, тонкое, хрупкое. Может, в жизни нет того, что есть в его книгах, но эти книги помогают жить.
– В том же рассказе про «вирус» поднимается еще одна, страшноватая для литератора тема: как и что писать, когда уже все написано? Тебя не пугает гигантское количество созданного людьми ТЕКСТА?
– Ошеломляет иногда. Помню, как-то зашел в книжный магазин в центре города, увидел стены, заставленные томами под самый потолок, и вышел, подавленный мыслью – что значит одна моя маленькая книжечка по сравнению с этой громадой? Пусть не одна – три книги, или тридцать. Все это – капля в море.
– И ради чего теперь писать?
– Ну, большого выбора нет. В голове поселяются персонажи, которые просятся в мир. Самый обычный ребенок, не вундеркинд и не гений, достоин родиться, достоин жизни. А там уж у кого какая судьба. Так и с книгами. Сюжеты накапливаются, персонажи обрастают деталями, подробностями – это мешает… И одновременно ты понимаешь, что из этого накопленного могут получиться хорошие вещи. Интересные, живые, которые удивят тебя самого. Вот тебе и кнут, и пряник.
– Гоголь был уверен, что не просто работает писателем, а исполняет великую миссию по просвещению человечества. У литературы вообще есть миссия?
– Гоголю можно... Глобально литература – это деятельность с некими неочевидными, но важными целями, осмысление, выговаривание, строительство какого-то невидимого фундамента мира… А лично для меня литература, писание текстов – способ существования, такой же обычный, как прочие способы, только более интересный и содержательный. Миссионером себя не считаю. Судьба современных литераторов – в тысячный раз повторять прописные истины. Тут ничего зазорного, главное – повторять интересно.
– Какие книги тебя вдохновляли в недавнее время?
– Несколько романов Ричарда Йейтса – это американский «забытый гений», современник Фитцджеральда, Хемингуэя. И Джонатан Франзен, автор толстенного романа объема «Анны Карениной», который я прочел за неделю, выкраивая время перед работой. После этой книги возникло то самое ощущение – зачем писать, когда все уже написано. «Обитель» Прилепина – впечатляющая вещь. Есть писатели, которых перечитываю регулярно, – помимо упомянутых, это Лев Толстой.
– Вообще классиков ты считаешь недосягаемыми вершинами? Можно ли их перерасти?
– Эти вершины – стимул, чтобы выложиться и сделать что-то. Не обязательно перерастать, дорасти – уже счастье. Мне кажется, даже до себя дорасти, каким ты мог бы быть – уже удача. Ты знаешь, что тебе даны способности, но ты ленив, у тебя всегда «обстоятельства» – и ты часто не заполняешь того силуэта, который тебе на вырост выписан Кем-то при рождении. Хочется быть тем, кем ты задуман, хотя бы не хуже.
– В твоей книге три повести, две из которых – «Ведьма в соседней квартире» и «Танк из веника» – производят впечатление вещей абсолютно автобиографических. Это так?
– Нет, не так. Но для того чтобы сделать текст живым, мне нужна какая-то деталь, какое-то впечатление, пережитое лично. Я могу ввести в повествование любые выдуманные обстоятельства, героев, но, если в них есть хотя бы капля твоей собственной крови, все оживает, начинается магия. Для меня очень важно, чтобы персонажи получались живыми людьми, а не ходячими идеями. Это важнее языка. «Танк…» появился, когда я был под впечатлением от стихов Бориса Рыжего – там есть эта тема тревожности, бытия на краю перед бездной, терпкости жизни. В эту повесть вошло несколько эпизодов из моей биографии, несколько придумано, но вполне могло случиться со мной. Прототипом главного героя «Ведьмы…» стал мой школьный друг – я наделил его тем же психотипом, у него в жизни был такой же, как в повести, батя, такая же собака. Я вжился в его роль, мне было весело писать от его имени, а ему было весело читать. Другой центральный персонаж, Наталья, – моя коллега из Ачинска. А прототипом ее мужа стала знакомая женщина-экстрасенс. В «Доме, где живут лошади» я «поселил» коллег с папиной работы.
– Судьба прототипа главного героя «Дома» сложилась так же, как в повести?
– Нет, слава богу.
– Это радует.
– Меня тоже. Писательство для меня – это еще одна возможность приблизиться к тому прошлому, которое я люблю, и не только приблизиться, но и в чем-то его переиграть. Ухватить, что пропустил, оценить, чего не ценил.
Досье
Евгений Анатольевич ЭДИН родился в 1981 году в Ачинске, окончил Красноярский университет цветных металлов и золота по специальности «экономист-менеджер». Работал сторожем, актером, журналистом, диктором на радио. Печатался в журналах «День и ночь», «Новый мир», «Октябрь», «Знамя».
Лауреат премии Фонда имени В. П. Астафьева, стипендиат Министерства культуры России. Неоднократно входил в длинный список российской премии «Дебют».
В 2014 году в Москве вышел сборник повестей «Танк из веника», изданный в рамках программы «Молодые писатели России».
Живет в Красноярске. Работает помощником министра. Женат, имеет сына и дочь.
Что говорят
«Писатель-чиновник в настоящее время такая же редкость, как поп-расстрига, но у Эдина в повестях нет политики, нет публицистики, нет погружения во что-то острое, социальное и злободневное. Оставаясь пристальным реалистом, Эдин работает НАД всем этим. Для него интереснее внутренний мир человека, его сомнения и переживания, а не декорации вокруг него». (Дмитрий Фалеев, критик. «Независимая газета», декабрь 2014 г.)
Источник: Наш Красноярский край. 2015. 13 ноября
Появление на литературном горизонте Евгения Эдина – автора нескольких рассказов, опубликованных в «толстых» журналах, и единственной (пока) книги «Танк из веника» – вызвало у критиков и коллег почти однозначную реакцию: к нам пришел сформировавшийся, «уже готовый» писатель.
Конечно, он будет меняться, развиваться, хотя бы потому, что молод, но в том, что Эдин настоящий, подлинный, сомнений никаких нет. Как сказал красноярский поэт Антон Нечаев, «все, к чему он прикасается – эдакий литературный Мидас, – автоматически становится классным, глубоким, продуманным текстом». Все это хорошо и правильно, но получается, что готовый писатель появился будто бы из ниоткуда, самозародился, как по средневековой теории происхождения видов… Но так не бывает. Поэтому и предпринимаем попытку познакомиться поближе.
– Достоевский говорил, что заниматься литературой без честолюбия невозможно. Прочитав твой ранний рассказ «Вирус Пельдмана», я подумал, что ты с этим согласен…
– Отчасти. У меня в голове множество замыслов, которые в любом случае нужно воплотить. Писать – моя потребность, а не работа. Иногда самого процесса уже достаточно для комфортного бытия, а иногда нужна какая-то внешняя поддержка, отклик читателя, ободряющий отзыв людей, мнение которых для тебя важно. Когда тратишь много сил и времени на что-то, желательно получать какую-то отдачу, моральную или материальную, это заряжает. С другой стороны, когда хорошо пишется, тебе на все компенсации наплевать, ты просто тратишь время наилучшим возможным образом. Я не стал бы говорить, что если не прославлюсь к стольким-то годам или, там, не смогу заработать прозой каких-то денег, то все это было зря и не стоило трудов.
– Давно в тебе эта страсть живет?
– Лет в 18 я попробовал написать рассказ. Он у меня не получился, и я на несколько лет переключился на музыку – была дворовая группа. Я тогда совсем не понимал, как надо писать. В 21 год у меня появился первый рассказ, сложившийся с точки зрения композиции. Сейчас, конечно, он не выдерживает никакой критики, но тем не менее это уже были не руины – там была стройность, завязка, кульминация… А то, чем я более или менее доволен, появилось года в 23, это был рассказ «Хозяин белых слонов». Вообще, выход готового материала у меня небольшой. Мне надо извести кучу чернового текста, все раздербанить, собрать заново, отбросить лишнее, чтобы все ожило, заиграло, чтобы для меня самого результат стал приятной неожиданностью.
– Критики отмечают твой языковой дар, и с ними трудно не согласиться… По-твоему, откуда он берется – с неба, от труда или чего-то еще?
– Честно говоря, не считаю себя большим стилистом. Я знаю множество примеров, когда у писателя есть язык буйный, самостный, витальный, то есть «поставленный» гораздо лучше, чем у меня. Дар, наверное, есть, но если оценивать меня, то, наверное, не на языковые красоты нужно обращать главное внимание, а на другое. Есть «литература слов» – скажем, Набоков, Шишкин. А есть «литература между слов» – Чехов, Шукшин, Битов. Не всегда понимаешь, как это сделано и почему оно так живо – слова-то совсем простые, стиль небрежный.
– Ты больше наследуешь вторую традицию?
– Да. Я и мыслю скорее не словами, а картинами, стараюсь запечатлеть не события, а фон вокруг них, неуловимые ощущения, – чтобы читатель в каждом эпизоде увидел, почувствовал что-то сверх написанного. Пространство текста для меня выстраивается из настроения, недоговоренности, подтекста. Слов должно быть намного меньше того смысла, который стоит за ними. Конечно, у меня есть вещи более и менее изощренные с языковой точки зрения, но это почти несознательно – написание литературного произведения – это процесс, который не всегда контролируешь. Произведение само для себя выбирает нужный язык.
– Кто из писателей твои стилистические ориентиры? Чехов?
– Чехов – обязательно. Еще навскидку – Трумен Капоте, Аркадий Гайдар, Михаил Елизаров, Александр Грин… Хотя Грин скорее не стилистический ориентир, а что-то очень близкое по мироощущению, по химии творчества, когда из мрачноватой грубой глубины мира высекаешь что-то светлое, тонкое, хрупкое. Может, в жизни нет того, что есть в его книгах, но эти книги помогают жить.
– В том же рассказе про «вирус» поднимается еще одна, страшноватая для литератора тема: как и что писать, когда уже все написано? Тебя не пугает гигантское количество созданного людьми ТЕКСТА?
– Ошеломляет иногда. Помню, как-то зашел в книжный магазин в центре города, увидел стены, заставленные томами под самый потолок, и вышел, подавленный мыслью – что значит одна моя маленькая книжечка по сравнению с этой громадой? Пусть не одна – три книги, или тридцать. Все это – капля в море.
– И ради чего теперь писать?
– Ну, большого выбора нет. В голове поселяются персонажи, которые просятся в мир. Самый обычный ребенок, не вундеркинд и не гений, достоин родиться, достоин жизни. А там уж у кого какая судьба. Так и с книгами. Сюжеты накапливаются, персонажи обрастают деталями, подробностями – это мешает… И одновременно ты понимаешь, что из этого накопленного могут получиться хорошие вещи. Интересные, живые, которые удивят тебя самого. Вот тебе и кнут, и пряник.
– Гоголь был уверен, что не просто работает писателем, а исполняет великую миссию по просвещению человечества. У литературы вообще есть миссия?
– Гоголю можно... Глобально литература – это деятельность с некими неочевидными, но важными целями, осмысление, выговаривание, строительство какого-то невидимого фундамента мира… А лично для меня литература, писание текстов – способ существования, такой же обычный, как прочие способы, только более интересный и содержательный. Миссионером себя не считаю. Судьба современных литераторов – в тысячный раз повторять прописные истины. Тут ничего зазорного, главное – повторять интересно.
– Какие книги тебя вдохновляли в недавнее время?
– Несколько романов Ричарда Йейтса – это американский «забытый гений», современник Фитцджеральда, Хемингуэя. И Джонатан Франзен, автор толстенного романа объема «Анны Карениной», который я прочел за неделю, выкраивая время перед работой. После этой книги возникло то самое ощущение – зачем писать, когда все уже написано. «Обитель» Прилепина – впечатляющая вещь. Есть писатели, которых перечитываю регулярно, – помимо упомянутых, это Лев Толстой.
– Вообще классиков ты считаешь недосягаемыми вершинами? Можно ли их перерасти?
– Эти вершины – стимул, чтобы выложиться и сделать что-то. Не обязательно перерастать, дорасти – уже счастье. Мне кажется, даже до себя дорасти, каким ты мог бы быть – уже удача. Ты знаешь, что тебе даны способности, но ты ленив, у тебя всегда «обстоятельства» – и ты часто не заполняешь того силуэта, который тебе на вырост выписан Кем-то при рождении. Хочется быть тем, кем ты задуман, хотя бы не хуже.
– В твоей книге три повести, две из которых – «Ведьма в соседней квартире» и «Танк из веника» – производят впечатление вещей абсолютно автобиографических. Это так?
– Нет, не так. Но для того чтобы сделать текст живым, мне нужна какая-то деталь, какое-то впечатление, пережитое лично. Я могу ввести в повествование любые выдуманные обстоятельства, героев, но, если в них есть хотя бы капля твоей собственной крови, все оживает, начинается магия. Для меня очень важно, чтобы персонажи получались живыми людьми, а не ходячими идеями. Это важнее языка. «Танк…» появился, когда я был под впечатлением от стихов Бориса Рыжего – там есть эта тема тревожности, бытия на краю перед бездной, терпкости жизни. В эту повесть вошло несколько эпизодов из моей биографии, несколько придумано, но вполне могло случиться со мной. Прототипом главного героя «Ведьмы…» стал мой школьный друг – я наделил его тем же психотипом, у него в жизни был такой же, как в повести, батя, такая же собака. Я вжился в его роль, мне было весело писать от его имени, а ему было весело читать. Другой центральный персонаж, Наталья, – моя коллега из Ачинска. А прототипом ее мужа стала знакомая женщина-экстрасенс. В «Доме, где живут лошади» я «поселил» коллег с папиной работы.
– Судьба прототипа главного героя «Дома» сложилась так же, как в повести?
– Нет, слава богу.
– Это радует.
– Меня тоже. Писательство для меня – это еще одна возможность приблизиться к тому прошлому, которое я люблю, и не только приблизиться, но и в чем-то его переиграть. Ухватить, что пропустил, оценить, чего не ценил.
Досье
Евгений Анатольевич ЭДИН родился в 1981 году в Ачинске, окончил Красноярский университет цветных металлов и золота по специальности «экономист-менеджер». Работал сторожем, актером, журналистом, диктором на радио. Печатался в журналах «День и ночь», «Новый мир», «Октябрь», «Знамя».
Лауреат премии Фонда имени В. П. Астафьева, стипендиат Министерства культуры России. Неоднократно входил в длинный список российской премии «Дебют».
В 2014 году в Москве вышел сборник повестей «Танк из веника», изданный в рамках программы «Молодые писатели России».
Живет в Красноярске. Работает помощником министра. Женат, имеет сына и дочь.
Что говорят
«Писатель-чиновник в настоящее время такая же редкость, как поп-расстрига, но у Эдина в повестях нет политики, нет публицистики, нет погружения во что-то острое, социальное и злободневное. Оставаясь пристальным реалистом, Эдин работает НАД всем этим. Для него интереснее внутренний мир человека, его сомнения и переживания, а не декорации вокруг него». (Дмитрий Фалеев, критик. «Независимая газета», декабрь 2014 г.)
Источник: Наш Красноярский край. 2015. 13 ноября