В ОЖИДАНИИ ВЕРНОГО СЛОВА

Автор: Галина ДМИТРИЕВА

Как далеко распространяются права пишущего человека на свободу самовыражения, если вспомнить известное тютчевское «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся»? Об этом и немного о другом удалось поговорить с писателем Михаилом ТАРКОВСКИМ, который в последние годы, к большому сожалению ценителей его прозы, занят всевозможными важными делами, отвлекающими его от литературы.

— Михаил, ты пишешь сейчас что-нибудь или нет? В последние два-три года ты всё больше разъезжаешь. Хоть немного остаётся времени для писательства? Или просто не пишется?

— Я пытаюсь найти новую ноту, новое звучание. Вот, казалось бы, Енисей, Сибирь… Всю жизнь можно писать. Но ведь в каждом рассказе ты должен открыть новое звучание, образ, вектор. Иначе просто ничего не получится. Это связано со многими вещами. А главное, у тебя должно быть ощущение нового, ощущение сопротивления материала. Без этого обязательно будешь буксовать.
А отыскать эту ноту сейчас непросто. И в психологическом плане, и в социальном.

— Да, время не простое. Но может сложность ещё и в том, что ты прикипел к деревенской, исконно сибирской жизни, ради которой когда-то оставил Москву? А жизнь эта тоже стремительно меняется. Возможно, в тебе сидит бессознательное неприятие этих изменений? А может, и вполне осмысленное.

— Нет, я стараюсь не замыкаться и мыслить не только Сибирью, но всей Россией. Пытаюсь понять, что происходит со всеми нами. И пытаюсь доказать сам себе, что изменения поверхностные, а глубинная суть русского человека осталась прежней. Так что ищу новую интонацию. И, кажется, уже нашёл. Но об этом пока говорить не буду. Посмотрим, что получится.

— Понятно. Ну а что уже получилось?

— Фильм документальный получился — «Замороженное время». Ну и стихи писал, книжку для детей и несколько очерков. Надо сказать, что писать очерки бывает очень интересно, но они убивают то состояние, без которого о художественной прозе и говорить не приходится. Художественная проза — это что-то совсем другое. Там есть чудо. А в очерках его нет. Есть правильное, хорошее дело, особенно, когда о людях пишешь. Вот в Мариинске есть такой Юра МИХАЙЛОВ. Он создал музей «Береста Сибири». И вообще, очень многое сделал и делает для своего города. Премию «Душа России» получил. Как о таких людях не писать? Куда ни поедешь— они везде есть. И в этом огромная надежда.

— И где же ты в последнее время побывал?

— Год литературы открыл десятью встречами на Урале и в Западной Сибири. Особенно меня поразил Сургут. Там стараниями людей, живущих литературой, создан фонд словесности, две школы и библиотека. Посмотрел, как они работают с молодёжью.
По Греции прокатился — фонд русской культуры при нашем посольстве мне три встречи организовал. Показали фильм, актёр прочитал переведённые стихи, рассказ. Ну и общались, конечно. И самое важное, что в этом общении греками было сказано, можно обобщить так: вы наши братья, и мы хотим с вами идти рука об руку.
Красивых мест много. Мимо тебя могут проплывать города, моря, горы, пальмы с попугаями… Но, по большому счёту, это просто кино. И совсем другое дело, когда ты чувствуешь, что у тебя с этими людьми есть нечто общее.

— Боюсь, и греки нас не очень-то понимают, как все европейцы.

— Конечно, это так. Хотя они и считают нас близкими людьми, но Россия, даже средняя полоса, — это для них очень и очень далеко. А о Сибири они вообще ничего не знают.

— На самом деле и в России, в той же средней полосе, о Сибири мало что знают. Вот как-то в одной телепередаче местные журналисты шутили по поводу питерской коллеги. Когда она собралась в Красноярск, ей в редакции сказали: «Ты в Богучаны обязательно заверни. Это там где-то рядом— тоже в Красноярском крае».

— Всё правильно. Это мы живём в середине России и с одинаковым вниманием и интересом смотрим и в одну, и в другую сторону, хорошо представляя себе масштабы этого пространства. При этом нам и Питер понятен и близок, и Владивосток. А для Питера и Москвы Сибирь далека и непонятна. К сожалению, это так. Вот, например, как тебе такой вопрос московских журналистов: «Что в Сибири думают об Украине?». Всякий раз приходится объяснять, что сибиряки — такие же русские люди и никакого особенного «сибирского» мнения по Украине не имеют.

— Они там, похоже, всерьёз запуганы «сибирским сепаратизмом».

— Ну, это-то у нас не пролезет.

— Михаил, а как они могут судить, пролезет или не пролезет, если ничего толком о нас не знают. Это, как ты понимаешь, я об ответственности пишущего человека пытаюсь с тобой начать говорить. Вот ты писатель. Объясни мне, как так получилось, что не только иностранцы, а и наши люди ничего не знают о большей части территории, которая им принадлежит?

— Ну, раньше-то хоть немного, а знали. Билеты были дешёвые, что на самолёт, что на поезд. Народ и разъезжал туда-сюда.

В Греции

— Не уводи в сторону. Давай всё же об ответственности пишущего человека. Вот ещё до Транссиба, когда никто туда-сюда особо не разъезжал, Антон Павлович взял да и поехал на Сахалин. И описал во всех подробностях.
Хотя, надо признать, именно классиками была заложена традиция обобщения и обезличивания провинциальных городов, всех этих многочисленных «городков N». В литературе в основном — Москва да Петербург. Ну, иногда какая-нибудь милая дама по набережной Ялты с собачкой прогуляется. А вся остальная страна точно засекречена. И в кинематографе то же самое.

— Да, у нас особого интереса к созданию образов региональных городов никогда не было. И эта традиция жива. Знаешь, я как-то просто взбесился, увидев в одном фильме, как герой по делам приезжает в город под названием Владивосток, а в том «Владивостоке» все жители разъезжают на «леворуких» машинах европейского производства. Ну, ёлки-палки!

— Станиславский бы здесь сказал: «Не верю!». Но ты эту традицию попытался сломать. В твоей «Тойоте-кресте» не только узнаваем, но и прямо назван и Красноярск с его улицами, мостами и промышленными окраинами, и Енисейск. Это было сделано сознательно или в духе «как-то так получилось»?

— В определённом смысле— сознательно.

Хотя обычно ты что-то пишешь и пишешь, а потом из всего этого получается вполне себе сформировавшийся взгляд. И ты начинаешь им дорожить, начинаешь его отстаивать и развивать дальше. Появляется определённая ответственность за «отвоёванную территорию».

— Михаил, если говорить об ответственности, то насколько писатель, по-твоему, может быть свободен в своих высказываниях, беря во внимание, что ему «не дано предугадать».

— Это вопрос сложный, если учесть конкретные сложившиеся обстоятельства и всегдашнее стремление художника быть независимым и говорить то, что он считает нужным. И главное, для чего. Цели ведь могут быть разные.
У нас в России (и об этом в Греции тоже говорили) сложилось искусство, так сказать, «навынос». Это и в кино, и в литературе. Есть определённая группа, как правило, либерально ориентированных художников, которых вывозят, чтобы они за рубежом Россию представляли. И они там всякие оскары получают. Так что в определённом смысле всё, как правило, просчитано и предугадано. К сожалению.
Понятно, что это никакого отношения к основному костяку нашей культуры не имеет. Ну как можно судить о России по каким-то белым соплям почтальона и прочим левиафанам? Но тем не менее этот образ нашей страны востребован и с успехом продаётся.

— Боюсь, именно это «продаётся», в большинстве случаев, и важно авторам, а не возвышенное желание говорить исключительно правду.

— Но и по поводу правды есть вопросы. Ситуация сейчас, прямо скажем, военная. Каждое твоё худое слово об отечестве может в сложившемся противостоянии плохую роль сыграть. Кто-то об этом говорит? Думает? Не знаю.
Да и что есть правда? Вот, например, и на Западе, и у нас в ходу такое утверждение: русский человек свободен только вдали от государства. Оно его постоянно гнобит, а он его с таким же постоянством ненавидит. А потому только тем и занят, что думает, как бы держаться от государства подальше. И любое произведение, которое доказывает это соображение, усиленно поддерживается. Особенно на Западе. А ведь на самом деле не всё так просто.

— Да, с одной стороны, стараются держаться подальше, а с другой, у нас чуть не каждый — убеждённый державник.

— Потому, если говорить об образе России, нам всем надо перестать искать противоречия, а обратиться к тому, что нас объединяет. А мы упорно ищем противоречия. Вот как ты думаешь, какие вопросы чаще всего задают мне твои коллеги? За редким исключением их интересует, чем отличается москвич от сибиряка и чем отличается горожанин от сельского жителя. Зачем это нужно? Почему не спросить, что у них общего? Не спросить, что общего у жителей Калининграда и Владивостока? Поиск противоречий — это лёгкий путь. Противоречия на поверхности и сами лезут в глаза. Их и искать не надо. Ты общее ищи.
И что толку талдычить, что жизнь тяжёлая? Люди это лучше тебя, писателя, знают. Вот в девяностые показали народу всё, что только можно. Да и что нельзя тоже. Результат?

— А результат, Михаил, хорошо в Интернете в комментариях, которые оставляют представители молодого поколения, виден: «Да заткнитесь уже! Надоело это слушать». Грубо, конечно, но точно. Просто поразительно, что творческие люди, претендующие на какое-то особо тонкое восприятие и глубинное понимание действительности, так слепы и глухи. И всё продолжают и продолжают… И всё никак не могут понять, что статью-то на негативе построить можно, а вот как их читателям на нём жизнь построить?

— Представь, общаясь с людьми, с которыми учился в Москве в Литературном институте, обнаружил, что они всё те же, всё на том же уровне, что десятилетия назад: «всё плохо, все козлы». Так ты тогда уже делай что-то, наконец, или вали за океан— никто же сегодня никого не держит. Сколько можно ныть?

— Хотя, если говорить о литературе, то всё это вполне объяснимо. Всем известно, что на негативе проще удержать внимание читателя, проще выстроить сюжет. Не случайно же книга, как правило, заканчивается, как только герой добивается покоя счастливой жизни. Или уж сразу вечного покоя, минуя по воле автора скучнейший для читателя промежуточный этап.

— Да, работать на позитиве— сложнейшая задача. И важнейшая. Надо сказать, что всё это в нашей литературе было прописано ещё в XIX веке. Просто надо продолжать.
Но сейчас происходят очень непростые вещи. И в литературе, да и в языке. Очень много пишущих людей, но мало кто из них помнит о возможностях русского языка. Более того, мне кажется, что понемногу утрачивается чувство языка как духа национального. А здесь последствия могут быть очень серьёзные.
И это не сегодня началось. У нас ведь было три реформы языка. В последнюю, которую провели в 1918 году, язык лишился множества оттенков. И это всё движение в сторону примитивизации. А ведь известно: примитивный язык — примитивное сознание. Сейчас ещё этот сленг интернетовский. Как вернуть языку его силу? В этом, убеждён, тоже ответственность писателя — показать, как язык красив, точен, гибок. Чуть-чуть изменил суффикс — и уже другой оттенок. Ну, это же удивительно! Огромные возможности. Но вот читаем: «Марь Иванна взяла кусок плотной серой ткани». Ну а почему не рогожки или дерюжки? И так повсеместно.
А в народной речи всё это есть. Но писатель живёт в городе, он не подпитан. Отсюда такой выхолощенный язык.

— А я думаю, что ни один самый рафинированный горожанин в бытовой речи так не скажет. Мгновенно перебрав в памяти все эти холсты, мешковины, брезенты, рогожки и прочие дерюги, только в самом безнадёжном случае предпочтёт им этот самый «кусок плотной серой ткани»— когда уж совсем что-то непонятное под руку подвернулось. Но и тогда, как правило, с языка слетает что-нибудь хоть и обобщенно-универсальное, но не очень приличное. И только в самом крайнем случае, если вынуждает обстановка, человеку приходится «по-учёному» выражаться. Так что это всё ваш брат-писатель изощряется, самонадеянно оторвавшись от городской народной речи. Кстати, не менее живой, чем деревенская.
Но ты о какой-то детской книге в самом начале говорил...

— Книжка в стихах «Сказка о коте и Саше». С изданием конкурс «Книжное Красноярье» помог. Но по этой причине её надо было к определённой дате написать. Я и не подозревал, что могу столько писать в день. Но, надо сказать, мне было весело над ней работать. Смешная. Просто хохотал в некоторых местах до упаду. Там дети попросили, чтобы папа им огромного кота добыл. Ну, папа сел на коня и поехал искать. Картинки на каждой страничке. Их автор— замечательная молодая художница Евгения АБЛЯЗОВА. Она родом из Енисейска. Училась в Красноярске, в художественном институте. Жаль, иллюстрации не могу показать — книжку забыл привести.

— Верю на слово, что хороши. Видела некоторые работы Евгении. Очень трогательные. А есть желание продолжить опыт написания детской книги? И вообще, можно ли одновременно писать и для детей, и для взрослых?

— Не знаю. Вообще, я считаю, что настоящий детский писатель должен полностью погрузиться в написание книг для детей. Я как-то прочитал основательный труд Корнея ЧУКОВСКОГО, в котором он подробно описал, как работал над своими сказками. Просто по полочкам всё разложил. Мне это интересно стало, когда уже писал свою сказку. И вот по той серьёзности, с которой он об этом пишет, я подумал, что мне этого никогда не достичь. Человек всю жизнь свою положил, а не так, как я— между взрослыми книжками.

— Жизнь положил… Серьёзный подход. Кстати, ты с ПРИЛЕПИНЫМ общаешься. Давно его видел?

— Виделись. Он сейчас практическими делами занимается. Гуманитаркой. Всё это очень сложно и требует много времени. Но большое это дело. Писатель, думаю, так и должен. Мне всегда очень нравилось правило Константина БАТЮШКОВА — живи, как пишешь, и пиши, как живёшь. Это важно, когда твои произведения запасом судьбы подтверждены. Тогда девальвации души не происходит.
Вот иногда спорят, важно или не важно знать о судьбе писателя. Вроде бы не важно. Вот тебе книжки — читай и суди. Нет, меняется отношение к писателю, когда о его жизни узнаёшь. Если бы я не знал истории Николая ГУМИЛЁВА, не знал бы этого стихотворения, которое, согласно легенде, было им написано незадолго до расстрела, у меня бы не было того образа, который есть. Скорее всего, совсем по-другому я бы воспринимал его стихи. Если не знать, что он в действительности был мужественным человеком, можно стихотворение, где есть строки «…святой Георгий тронул дважды // пулею не тронутую грудь…», слишком пафосным посчитать.
Думаю, если Захар сегодня помогает Донбассу, значит, ему как писателю это необходимо. Он делает то, что считает нужным. И это тоже вопрос ответственности. Живи, как пишешь.

— А не опасно надолго отрываться от писательства? Вот ты тоже большие паузы делаешь — то строительство храма, то строительство музея… Одно дело путешествовать, встречаться с людьми и набираться впечатлений, а другое — отдать себя делу, которое не только время отнимает, но и душевные силы. Даже не представляю, как можно заставить себя на чём-то другом сосредоточиться, когда взялся за строительство.

— Это так. Чтобы писать, надо всё отодвинуть. А если ввязался в серьёзное дело, как его отодвинешь? С одной стороны, вроде реального опыта набираешься, который тебе как писателю может быть полезен. А с другой — страшно, что какие-то колёса в душе прокрутятся, и ты не сможешь вернуться в то особое состояние, без которого не пишется.

— А мне страшно, что пока те, у кого душа болит, не пишут, потому как реальными делами занимаются, сторонние наблюдатели, у которых ничего не болит— пишут, пишут, пишут… И снимают, снимают, снимают… В результате даже люди, говорящие с нами на одном языке и до недавнего времени живущие с нами в одном государстве, имеют о нас самые фантастические представления. Кстати, ты в последнее время общался с украинцами?

— Только с теми, кто оттуда уехал. А эти люди нам близки по духу. В Киеве же я побывал ещё до всех этих событий. Но там уже тогда всё дышало Майданом. И я это очень хорошо почувствовал. В культурном центре на встрече меня спрашивали, как я отношусь к происходящему на Украине. Ответил, что как к расколу славянского мира. А мне кричат: «Да вы что тут такое говорите! Вы тут поосторожней со своим православием. И не лезьте к нам со своими берёзками». И всё в том же духе. После встречи некоторым за сказанное было неловко, и они подходили с разъяснениями: «Вы знаете, что здесь вас не поймут? Вы бы поосторожней в высказываниях. Мы вас призываем быть более терпимым, более мирным». Представь, напали, чтобы меня научить не нападать! Вот ведь логика какая. В общем, меня не поняли. Мне в Киеве просто не по себе было, как в Прибалтике времён перестройки — все кругом пыжатся стать европейцами. Вот и наши туда же. Деятели…

— А ведь тяжело жить в ненависти. Тем более к своему собственному дому. Даже если ты его давно оставил. У меня вот есть друзья за границей, так их просто не узнать. Недавно приезжали и такое несли… Словно с другой планеты явились.

— У меня то же самое. Но мы не должны их осуждать — мы должны им сочувствовать. Это вопрос религиозный на самом-то деле. Милость к падшим… Или к заблудившимся. Как говорят святые отцы, надо в каждом, даже во враге, видеть образ божий. Пусть и замутнённый заблуждениями, безверием и грехами. Да, это очень сложно. Но другой путь— это ненависть. А все мы знаем, куда она может привести.

***
И уже привела. Что и приходится признать, завершая разговор с Михаилом Тарковским. Видимо тем, кто о своей ответственности никогда не забывал, надо поскорей осмыслить происходящее и найти ту верную ноту, что поможет отыскать верное слово. Нам всем давно хочется его услышать. Услышать и вместе с писателем убедиться, что глубинная суть русского человека осталась неизменна. Кстати, во многом эта самая суть сформирована именно нашей литературой, в которой всегда было принято ответственно относиться к слову.


Источник: Сибирский форум. 2015. Сентябрь